В поисках меча Бога Индры - Елена Асеева

Прошептал то прошение Крив, а тяжёленький молот сувсем накренилси влево, оно как, по-видимому, энтов глупый замухрышка не намногось больче весил того мрачного орудия. Хотел было Крив ужось и вдарить молотом по камешку, да нежданно услыхал тако явственное: «охфу». Резво повернул берос голову у бок.

И то хорошо, молвлю я вам, шо он был не из пужливых, аки Пан. И хотя дрогнул молот у занесенных над главой руках, да подогнулись ноги у коленях, смог усё ж Крив его вудержать и не уронить на свову жалку, глупу головёшку.

Зане у там с правого бока, озаряемое голубым светом камня, стояло чудище. Росту оно було здоровенного, вжесь втреть превышая в высоту энтого недоросля Крива, шо припёрси у печору с таким дурным… не хорошим жёланием. Чудище то было такое же, як и берос худобитое, казалось кожу сразу натянули на кости, не дав времячка обрасти им мясцом, ужо я не гутарю про жирок. Кости, угловато-серые просвечивались, да проступали скрезь энту кожу, коя цвета была то ли серого, то ли бурого, оно сразу у таком свете-то и не разберешь. До колена у существа были покрытые густой шерстью козлины ноги, а взамест плюсн вострые раздвоенные копыта, голова ж его поросла черными, лохматыми волосами так, шо лика не було видать сувсем. Из макушки евойной торчали уверх боляхные, удлиненные с заостренными кончиками уши, усё время беспокойно шевелящиеся. Само чудище було нагим, лишь бедра евойны прикрывала ободранная, местами и вовсе облезлая, шкура барана. Существо нежданно-негаданно, громко вздохнув, издало то самое: «охфу». И на Крива, хотя вон и сам не оченно хорошо пах, дохнуло чуждым, дурманящим, нечистым духом. Молот у руках бероса ащё раз качнулси, потомуй как ноне Крив смог разглядеть, шо лицо энтого, ей-ей, вуродца, и не было прикрыто волосьями. Оно и вовсе не находилось, аки усех живых существ на голове, а почемуй-то поместилось на груди… Вот! Вот! так-таки на груди, а с другой стороны чаво ищё ожидать от их создателя, энтого трусливого, козлоного Пана, в самом-то деле.

Да и лицо-то було таким не удачным, ужось не то, абы оно было страшным, а ежели точней безобразным… Обаче, наверное, луче коли б евонтого лица и вовсе не було… Пущай бы несчастный панывич, а энто як понятно, вон самый и был, дитё значит Пана Виевича… ужо б и сувсем не имел лица. И не возникало оно не на голове, не на груди… Занеже то чё находилось на груди было не лицом, да и не звериной мордой… а сице одной страхолюдностью.

Два ока болотного цвета, вылезали из глазниц. И те самы круглы болотны зрачки, как бы еле заметно топорщившись, отходили от глаз и словно на каких-то рдяно-чорных, тонких сучках мотылялись взадь… вперёдь. Вроде як выкатываясь из глазницы, а морг опосля сызнова у неё закатываясь. Нос его был похожим на пятак свиной и также выпирал уперёд, образуя нещечко в виде короткой звериной морды, а занамест рта находилась ужасна чёрная дыра, с рваными краями губ.

Оно тяперича ясно, отчего так Пан их испужалси… Каку ж душу тако вуродство не устрашить?.. Вже надобно быть али смелым, али безумным, шоб не устрашиться панывичей.

Но наш Крив, он-то таким и был, смелым да безумным, поелику смог тот самый тяжёлый молот удержать. А панывич продолжал тяхонечко стоять и разглядывать своими выкатывающимися глазьми человека. Малеша погодя издав то самое: «охфу», он унезапно произнёс человечьим, бероским говором, обаче усё ж чуток мекая, будто козёл: «Отец… ме… Ты пришел ме… ме… дать нам повеление ме… ме… Мы готовы ево висполнить ме… ме…».

И абие, кажись прямо из гладких, ровных стен пештеры выступили панывичи. И усе такие же вуродливые, худобые, высокие, козлоногие (то верно им дар от Пана), с волосатыми, кудлатыми главами и дюже безобразными лицами на груди. Они зараз тревожно задёргали ушами да задвигали поросячьими пятаками.

«Отец… ме… ме… Отец… ме… ме…» – заголосили панывичи вубрадовшись, да признав у том иссохшем человечке каку-то родню.

И печера сей сиг наполнилась непереносимо противным блеянием да запахом чужеродного, тёмного народа.

Оттого запаха, а може от блеянья молот у руках Крива дрогнул… Дрогнули его худы, измождённы руки, подогнулись они у локтях, и немедля чёрное орудие ЧерноБоже полетело у сторону валуна. В самое последне мгновение, кады молот почитай достиг, почитай коснулси своим плоским бойником поверхности зачурованного, светящегося холодным светом, камня, Крив вуспел зычно кликнуть: «Хай буде так!». Будто ищё раз утверждая свой худой сговор с ЧерноБоже и перьдачу у евойно владение своей души… душонки… душоночки…

И тады же раздалси громкий удар, посем послышалси какой-то звенящий звук, може то разбилось у дребезги усё светлое, шо вложили у эвонтого бероса его предки. Молот выскочил из рук Крива, да впал на пол пештеры, а из валуна вылетело крошево голубого камня, ринулось оно у стоявшего человечка, да воткнулось у егось жалку плоть, располосовав кожу, впившись у само мясцо, и без задержу растворившись, впитавшись у той самой красной юшке.

И як тока те волшебны крупинки, бывшие кадай-то осколком камушка, лежащего века у Пекле да впитавшего у себя зло и тьму того мира, а до энтого бывшего частью самого Алатырь-камня, Центра знаний о Бел Свете, на коем высечены Законы Сварожьи, рассосались во кровушке глупого мальчишки Крива, сице у тот же миг стала менять кожа и юшка егойна цветь, стал меняться и он сам. Оно як сила злобная не просто заберёть твову душу, даруя силы такие… каковые усе страшитьси начнуть. Оно как сила злобная изменить тобе телесно превратив во чудовище такое… кое узрев громко замекав, испужались сами уродцы панывичи.

Эх!..Эх!…Эх!… Думай, человечек чаво просишь, чаво жёлаешь… Думай о чём мечтаешь, занеже энто прошение, жёлание аль мечта исполнитси могёть!..

Эт… добре, скажу я вам, шо отец Величка не дожил до евонтого страшного дня, кады его сын, самый последний, поскрёбышек, махоточка, зернятко… превратилси у тако мерзко, злобно страшилище!

Глава первая. Купалов День

Беросы, аки усякий вольный, трудолюбивый люд до зела любили праздники. Ведь усе они, энти праздники, были связаны с вековыми обычаями их народа, перьдающимися от отца к сыну, от матери к дочери. И хранили вони у собе усё то, шо кадый-то было спущано аль подарено Асуром Вышней и Велесом, а посему напитано духом да юшкой бероских предков.

И, верно, Купалов День был водним из самых вясёлых праздников у свободолюбивых беросов, меже собой оный ласковенько именовали они Иванушкиным. Праздновалси он у ноченьку с двадцать первого на двадцать второе кресеня, первого летнего месяца, когды на Бел Свете наступал самый длинный день, да сама коротенька ночь. Солнцеворотом кликали ащё тот праздник, ибо с эвонтой ночки солнце делало повороть и день шёл на убыль.

Евонто был не просто светлый и весёлый праздник, но и самый чудной. Потомуй как у энту ноченьку огонь и вода, две столь отличные, усё время меж собой противодействующие, силы, объединялись, сливаясь во едино начало и любили друг друга, подтверждая необходимость жизти водного и иного.

По бероским преданиям у енту саму коротку ноченьку у Асура Огня Семаргла, шо стоить во тёмных небесах сберегая Бел Свет от усякого Зла и напасти, да Ясуни Ночи ясноокой Купальницы, у сил Огня и Воды, родились детки Купала да Кострома, Иван да Мавка. Прознал про ту радость ЧерноБоже и послал на земли Бел Света птицу Сирин, тёмну птицу, посланницу Властителя Пекла. От головы до пояса Сирин така купавая девчинка, шо глаз не можно отвесть. И светла, бела её кожа, и дивны чуть кудырявы, долги, пошеничны волосья, божественно сказочны черты её лика: чёрны, тонки бровушки; густы да загнуты дугой рёсницы; алы и пухлы уста да соблазнителен взор зелёных очей. Ужотко увидевши её лицо, и не заметишь, чё до пояса она несравненной красоты девица, а ниже стана птица, с огромными коричными крылами, пелёсыми, мощными лапами, да большущими, загнутыми к низу острыми когтьми. А кады Сирин откроеть роть, да запоёть… так туто-ва любой забудеть кто вон таков, да чей вон сын або дочь.

Прилетела та Сирин на зелёный луг, покрытый кудреватыми желдами, да разноцветными цветками, и начала петь свои песни. Взмахнеть вона крылами, осыплеть луг белыми, крупинками снега, пожжёть теми холодными крохами травы, сгубить цветы. А голос ейный зачурованный издалече слышен, чаруящими трелями перьливаитьси. Услыхали нездешнюю песню Иван да Мавка, Купала да Кострома, и прибежали на тот лужочек. Да задравши головушки вгляделись у небесну лазурь, на ту прелестну птиченьку, заслушались тех волшебных напевов. А Сирин вопустилась ниже, ухватила крепкими когтьми мальчонку за льняну рубашоночку да унесла далече… далече во пекельный мир, иде забыл Иван, иде забыл Купала имя отца свово, да матери, забыл лицо сёстрички.

Прошло много годков со того времячка, вырос Купала, превратилси у доброго, хупавого Ясуня, да во серебристой лодочке, усеянной мерцающими звёздами, вуплыл из мрачного Пекла… Долго ли коротко ли, а привела егось реченька к небольшой деревеньке, идеже распрекрасны, млады девчинки водили хороводы, пели песни, да смеялися. Вжесь усе девицы были упавы, белолицы и румяны, со длинными распущенными пошеничными волосьми, с ясными очами… одначе, водна из них была краше сех, а глаза ейны голубы словно вострый нож полоснули по сердцу Ивана. Узрел ту девицу Купала, не видавший во злобном Пекле таковой чистоты да лепоты, придержал свову лодочку, притаилси, укрывшись за раскидистой ивой… той самой от каковой имечком и нарёкси, оно как Иван, значить рождённый от ивы. Спряталси за тонкими, гибкими со блестящей корой ветвями покрытыми густой, курчавой зелёного цвету листвой, затаил дыхание, не сводя очей с девицы-раскрасавицы. Девоньки, меже тем, перьстав водють хороводы, принялись плесть веночки из трав, да цветов луговых, а опосля вставили у них зажжённы лучинки, гадая о своей судьбе и пустили их во тягучи воды реченьки. И лишь плятённый, из луговых трав и цветов, венок был пущен у речушку той девой упавой, аки тут же Купала направил свову лодочку прямёхонько к няму, да перьклонившись, выхватил егось из водицы… Выхватил да на голову собе надел, и нарекси днесь жёнихом той девчиночки… Ужо и тянуть-то со свадебкой не стали, сыграли вмале её… А опосля той свадебки признала мать девы Мавки, Ясуня Купальница, у жёнихе своей дочурки, собственного сыночка… сыночка Ивана Купалу.